Неточные совпадения
Ему и в голову не приходило подумать, чтобы разобрать все подробности
состояния больного, подумать о том, как лежало там, под одеялом, это
тело, как, сгибаясь, уложены были эти исхудалые голени, кострецы, спина и нельзя ли как-нибудь лучше уложить их, сделать что-нибудь, чтобы было хоть не лучше, но менее дурно.
Но и тогда в этом высшем
состоянии будет борьба, движение, историческое творчество, новое перераспределение
тел и духов.
Душа оставляет
тело, странствует и многое видит в то время, когда человек спит. Этим объясняются сны. Душа неодушевленных предметов тоже может оставлять свою материю. Виденный нами мираж, с точки зрения Дерсу, был тенью (ханя) тех предметов, которые в это время находились в
состоянии покоя. Та к первобытный человек, одушевляя природу, просто объясняет такое сложное оптическое явление, как мираж.
В пылу перестрелки мы не обращали внимания на
состояние нашего дощаника — как вдруг, от сильного движения Ермолая (он старался достать убитую птицу и всем
телом налег на край), наше ветхое судно наклонилось, зачерпнулось и торжественно пошло ко дну, к счастью, не на глубоком месте.
Но я был лишен возможности каких-либо движений,
тело приведено в
состояние полной пассивности.
Когда одну женщину свободного
состояния спросили на следствии, откуда у нее деньги, она ответила: «Заработала своим
телом».
Нарядные мужики ввели его в сени и стали раздевать его. Иван дрожал всем
телом. Когда его совсем раздели, то повели вверх по лестнице; Иван продолжал дрожать. Его ввели, наконец, и в присутствие. Председатель стал спрашивать; у Ивана стучали зубы, — он не в
состоянии даже был отвечать на вопросы. Доктор осмотрел его всего, потрепал по спине, по животу.
В конце концов в этом точечном
состоянии есть своя логика (сегодняшняя): в точке больше всего неизвестностей; стоит ей двинуться, шевельнуться — и она может обратиться в тысячи разных кривых, сотни
тел.
Я взглянул на Мавру Кузьмовну; она была совершенно уничтожена; лицо помертвело, и все
тело тряслось будто в лихорадке; но за всем тем ни малейшего стона не вырвалось из груди ее; видно было только, что она физически ослабла, вследствие чего, не будучи в
состоянии стоять, опустилась на стул и, подпершись обеими руками, с напряженным вниманием смотрела на дверь, ожидая чего-то.
— Непременно служить! — подхватил князь. — И потом он литератор, а подобные господа в черном
теле очень ничтожны; но если их обставить
состоянием, так в наш образованный век, ей-богу, так же почтенно быть женой писателя, как и генерала какого-нибудь.
— Экстаз, — объяснил ему Пилецкий, — есть то возбужденное
состояние, когда человек, под влиянием духовно-нравственного движения, ничего не сознает, что происходит вокруг него; так, он не слышит боя часов, не ощущает ни света, ни темноты, ни даже тепла и холода: он как бы умертвил
тело свое и весь одухотворился, — понимаете?
Во всем ее
теле и в сознании осталось только тягучее, раздражающее, расслабленное
состояние полуобморока.
Старших дочерей своих он пристроил: первая, Верегина, уже давно умерла, оставив трехлетнюю дочь; вторая, Коптяжева, овдовела и опять вышла замуж за Нагаткина; умная и гордая Елисавета какими-то судьбами попала за генерала Ерлыкина, который, между прочим, был стар, беден и пил запоем; Александра нашла себе столбового русского дворянина, молодого и с
состоянием, И. П. Коротаева, страстного любителя башкирцев и кочевой их жизни, — башкирца душой и
телом; меньшая, Танюша, оставалась при родителях; сынок был уже двадцати семи лет, красавчик, кровь с молоком; «кофту да юбку, так больше бы походил на барышню, чем все сестры» — так говорил про него сам отец.
И в самом деле, если б пребывание в студеной воде могло сокрушить Глеба, — если б ненастье, лютый ветер, мокрая одежда, просыхавшая не иначе, как на
теле, в
состоянии были производить на него какое-нибудь действие, Глебу давным-давно следовало умереть.
Нет, я, заболевший этой ужасной болезнью, предупреждаю врачей, чтобы они были жалостливее к своим пациентам. Не «тоскливое
состояние», а смерть медленная овладевает морфинистом, лишь только вы на час или два лишите его морфия. Воздух не сытный, его глотать нельзя… в
теле нет клеточки, которая бы не жаждала… Чего? Этого нельзя ни определить, ни объяснить. Словом, человека нет. Он выключен. Движется, тоскует, страдает труп. Он ничего не хочет, ни о чем не мыслит, кроме морфия. Морфия!
Не помня себя, она назначила ему свидание и во все остальное время как бы лишилась сознания: во всем
теле ее был лихорадочный трепет, лицо горело, в глазах было темно, грудь тяжело дышала; но и в этом
состоянии она живо чувствовала присутствие милого человека: не глядя на него, она знала, был ли он в комнате, или нет; не слышавши, она слышала его голос и, как сомнамбула, кажется, чувствовала каждое его движение.
Часу в шестом Перепетуя Петровна проснулась и пробыла несколько минут в том
состоянии, когда человек не знает еще хорошенько, проснулся он или нет, а потом старалась припомнить, день был это или ночь; одним словом, она заспалась, что, как известно, часто случается с здоровыми людьми, легшими после сытного обеда успокоить свое бренное
тело.
Юлия сначала с презрением улыбалась; потом в лице ее появились какие-то кислые гримасы, и при последних словах Перепетуи Петровны она решительно не в
состоянии была себя выдержать и, проговоря: «Сама дура!», — вышла в угольную, упала на кресла и принялась рыдать, выгибаясь всем
телом. Павел бросился к жене и стал даже перед нею на колени, но она толкнула его так сильно, что он едва устоял на месте. Перепетуя Петровна, стоя в дверях, продолжала кричать...
Только он один умеет доводить Изумруда до того счастливого гармоничного
состояния, когда все силы
тела напрягаются в быстроте бега, и это так весело и так легко.
Домине Галушкинский, редкий наставник наш, говаривал, что любовь есть неизъяснимое чувство; приятнее, полезнее и восхитительнее паче прочих горячих напитков; так же одуряющее самую умнейшую голову, вводящее, правда, часто в дураки: но
состояние глупости сей так приятно, так восхитительно, так… Тут у нашего реверендиссиме кровь вступала в лицо, глаза блистали, как метеоры, он дрожал всем
телом, задыхался… и падал в постель, точно как опьянелый.
Тяжелая дремота сковывала и томила его. Но, как это всегда бывает с людьми, давно выбившимися из сна, он не мог заснуть сразу. Едва только сознание его начинало заволакиваться темной, мягкой и сладостной пеленой забвения, как страшный внутренний толчок вдруг подбрасывал его
тело. Он со стоном вздрагивал, широко открывал в диком испуге глаза и тотчас же опять погружался в раздражающее переходное
состояние между сном и бодрствованием, похожее на бред, полный грозных видений.
Я не спрашивал Гоголя в подробности, что с ним случилось: частью из деликатности, не желая насиловать его природной скрытности, а частью потому, что боялся дотрогиваться до таких предметов и явлений, которым я не верил и теперь не верю, считая их порождением болезненного
состояния духа и
тела.
Прохор Прохорыч.
Состояние и служба — две вещи разные, — это уж дело не вашей тонкости, Настасья Кириловна! (Обращаясь к Дурнопечину.)Я сам, к несчастью, потерял службу, которой, можно сказать, душой и
телом посвящал все время.
Опыты эти выяснили вам то, что погружение некоторых личностей в гипнотическое
состояние, отличающееся от обыкновенного сна только тем, что при погружении в этот сон деятельность физиологическая не только не понижается, но всегда повышается, как это мы сейчас видели, — оказалось, что погружение в это
состояние какого бы то ни было субъекта неизменно влечет за собой некоторые пертурбации в духовном эфире — пертурбации, совершенно подобные тем, которые производит погружение твердого
тела в жидкое.
Читать не хотелось, во всем
теле чувствовалась усталость, и
состояние в общем было такое, как у актера после блестяще сыгранной роли.
Червяки молодые, которым должно было прожить до превращения в хризалиду определенный, весьма различный срок времени, если не погибали от голода и духоты, то раза два или три переменяли на себе кожу и всякий раз перед такой переменой впадали в сон или обморочное
состояние, не прикрепляя, однако, своего
тела ни к какому предмету.
Я вот сижу, говорю, а в голове нехорошо, слабость во всем
теле, и я согласна, пусть лучше самый тяжелый труд, чем такое
состояние.
Недавно рано утром меня разбудили к больному, куда-то в один из пригородов Петербурга. Ночью я долго не мог заснуть, мною овладело странное
состояние: голова была тяжела и тупа, в глубине груди что-то нервно дрожало, и как будто все нервы
тела превратились в туго натянутые струны; когда вдали раздавался свисток поезда на вокзале или трещали обои, я болезненно вздрагивал, и сердце, словно оборвавшись, вдруг начинало быстро биться. Приняв бромистого натра, я, наконец, заснул; и вот через час меня разбудили.
К тем потерям, с которыми мы уже свыклись, мы относимся с большим равнодушием: что же из того, что мы в
состоянии есть лишь удобоваримую, мягкую пищу, что мы кутаем свои нежные и зябкие
тела в одежды, боимся простуды, носим очки, чистим зубы и полощем рот от дурного запаха?
Само здоровье наше — это не спокойное
состояние организма; при глотании, при дыхании в нас ежеминутно проникают мириады бактерий, внутри нашего
тела непрерывно образуются самые сильные яды; незаметно для нас все силы нашего организма ведут отчаянную борьбу с вредными веществами и влияниями, и мы никогда не можем считать себя обеспеченными от того, что, может быть, вот в эту самую минуту сил организма не хватило, и наше дело проиграно.
Что было бы, если бы счастие, нужное каждому человеку, давалось бы местом, временем,
состоянием, здоровьем, силою
тела? Что было бы, если бы счастие было или в одной Америке, или в одном Иерусалиме, или во времена Соломона, или в царских чертогах, или в богатстве, или в чинах, или в пустынях, или в науках, или в здоровье, или в красоте?
Единственное объяснение той безумной жизни, противной сознанию лучших людей всех времен, которую ведут люди нашего времени, в том, что молодые поколения обучаются бесчисленным самым трудным предметам: о
состоянии небесных
тел, о
состоянии земли за миллионы лет, о происхождении организмов и т. п., не обучаются они только тому одному, что всем и всегда нужно: тому, какой смысл человеческой жизни, как надо прожить ее, что думали об этом вопросе и как решили его мудрейшие люди всех веков.
Согласно этому мнению, душа, пока не восстановлено ее
тело, находится в
состоянии какого-то анабиоза, чистой потенциальности.
Характерно, что в построениях Федорова как будто вовсе не учитывается опыт загробной жизни и его значение, все те изменения, которые претерпевает душа в отрыве от
тела, ее рост в этом таинственном и неведомом
состоянии.
178–183, 209–212, 334–339.] (вслед за св. Максимом Исповедником): если Спаситель и являлся ученикам в мужском
теле, то лишь потому, что они иначе не узнали бы Его; но через переход в духовное
состояние в Нем уничтожилось различие мужского и женского полов [De div. nat.
«Для души стыдом является то, что ей сопротивляется
тело, — это низшая сторона человеческой природы, подчиненная ей», в раю же оно было послушно духу, и «похоть не приводила в возбужденное
состояние вопреки воле известные члены».
И духом, и
телом человек еще находился в
состоянии чистого, неискушенного детства.
Вся земля есть потенциальное
тело, из
состояния «невидимого и пустого» [«Земля же была безвидна и пуста» (Быт. 1:2).] она непрестанно облекается в славу шести дней творения: все исходит из земли и возвращается в землю.
Если же распоряжающаяся вселенною сила дает знак разложенным стихиям снова соединиться, то как к одному началу прикрепленные разные верви все вместе и в одно время следуют за влекомым, — так по причине влечения единою силой души различных стихий при внезапном стечении собственно принадлежащего соплетется тогда душою цепь нашего
тела, причем каждая часть будет вновь соплетена, согласно с первоначальным и обычным ей
состоянием, и облечена в знакомый ей вид» (Творения св. Григория, еп.
Отсюда следует, между прочим, что самая эта антитеза духа и
тела, столь излюбленная у метафизиков и моралистов, выражает собой не изначальную сущность
тела, но лишь известную его модальность, определенное
состояние телесности (или, что в данном случае есть одно и то же, духовности), но не ее существо; отсюда понятна и неизбежная ограниченность и связанная с нею ложность одинаково как спиритуализма, так и материализма, в которых допускается одна и та же ошибка: модальность,
состояние, смешивается с самым существом телесности и сопряженной с ней духовности.
Мысль о бестелесности тварей в первоначальном
состоянии ясно выражена в Началах, 1, 7, 4–5 (где говорится, что суета, которой подчинилась тварь, «не что иное, как
тела, ибо хотя
тело святых и эфирно; но все же материально»).
Григорий поясняет, что здесь имеется в виду не восстановление
тела в том виде, какой оно имело при смерти, и вообще не материальное
тело (σώμα), но некоторое динамическое
тело (είδος), через которое совершится «восстановление нашего естества в первобытное
состояние» (ib., 314, 322), свойственное человеку до грехопадения.
И естественно было убеждение, что, когда душа вырвется из тесноты земной жизни, когда сбросит с себя оковы
тела, то длительною станет для нее та жизнь, которую она мгновениями испытывала в
состоянии экстаза.
Будь это во Франции, или в Англии, это было бы иное дело: там замужняя женщина вся твоя; она принадлежит мужу с
телом, с душой и, что всего важнее, с
состоянием, а наши законы, ты знаешь, тянут в этом случае на бабью сторону: у нас что твое, то ее, потому что ты, как муж, обязан содержать семью, а что ее, то не твое, не хочет делиться, так и не поделится, и ничего с нее не возьмешь.
Болезненное
состояние, жар и полу притупленное благодаря ему сознание, как-то мешали ей глубоко и вдумчиво отнестись к своему несчастью. Прежнее тупое равнодушие и апатия постепенно овладевали ей… Болезнь делала свое дело… Горела голова… Озноб сотрясал все
тело… И ни одной ясной последовательной мысли не оставалось, казалось, в мозгу.
И эта чудовищная, нечеловеческая, воловья сила походила на ничто, на раздавленную крысу, когда Максим Кузьмич объяснялся в любви Елене Гавриловне! Максим Кузьмич бледнел, краснел, дрожал и не был в
состоянии поднять стула, когда ему приходилось выжимать из своего большого рта: «Я вас люблю!» Сила стушевывалась, и большое
тело обращалось в большой пустопорожний сосуд.
А писатель, изучая человека, должен быть совершенно ориентирован в строении и отправлениях его
тела, во всех здоровых и болезненных
состояниях как
тела его, так и духа.
Ведь ничего нет похожего ни в
теле, ни в сознании, и человек не ужасался тех перемен, которые привели его к теперешнему
состоянию, а только приветствовал их.
Она прочла «Мечты королевы» Надсона и кусок прозы. Но каким голосом прочла! Это была целая опера, целое богатство, целое огромное
состояние звуков! Ее лица нам не было видно, но все ее существо, начиная с приподнятых узких плеч и серой пышной массы волос и кончая пальцами опущенных, бессильно повисших вдоль
тела рук, — все выражало трагизм того, что она читала.
Глядя на его тощее, согнутое
тело и слушая тяжелые, хриплые вздохи, я вспомнил еще про одну несчастную, горькую жизнь, которая сегодня исповедалась мне, и мне стало жутко и страшно своего блаженного
состояния. Я спустился с горки и пошел к дому.